"Я желаю лучше быть
ненавидимым за правое дело,
чем любимым за дело неправое".
***
"Я надеюсь, что потомство отнесется ко мне
беспристрастнее".
Император Павел
ГЛАВА I
Вхождение в тему
«Этот государь родился в недобрый час.
Народы уже давно с нетерпением ждали
его появления на свет, но отец отрекся от
него, а мать его не возлюбила».
Фёдор Гавриилович Головкин
20 сентября 1754 года на девятом году замужества, у Её Императорского Высочества Великой Княгини Екатерины Алексеевны наконец-то появился первенец, нареченный его двоюродной бабкой, императрицей Елизаветой, Павлом.
В ночь на 12 марта (24 марта по новому стилю) 1801 года, в Санкт-Петербурге, в Михайловском замке, построенном на месте снесенного Летнего дворца, российский император Павел Первый был убит в своей спальне группой заговорщиков из числа высшей аристократии.
Убит на том же месте, где он появился на свет…
Между двумя этими датами пролегли физическая жизнь императора длиною в 46 лет – и так называемая Павловская эпоха 1796-1801 годов, которая в реальности продлилась 4 года и 4 с небольшим месяца…
А.С. Пушкин назвал Павла I «романтическим императором», «врагом коварства и невежд» и собирался написать историю его царствования. Л. Н. Толстой считал, что «характер, особенно политический, Павла I был благородный, рыцарский характер». В письме к историку Бартеневу в 1867 году он писал: «Я нашел своего исторического героя. И ежели бы Бог дал жизни, досуга и сил, я бы попробовал написать его историю». Речь шла о Павле I.
Интерес к нему двух русских гениев был неслучаен. Жизнь Павла Петровича отличалась такими трагическими чертами, «подобных которым не встречается в жизни ни одного из венценосцев не только русской, но и всемирной истории».
«Кратковременное царствование Павла I, — писал декабрист В. И. Штейнгель, — вообще ожидает наблюдательного, беспристрастного историка, и тогда узнает свет, что оно было необходимо для блага и будущего величия России».
Павловское царствование, как никакое другое в истории российского самодержавия, долгое время было окутано плотной завесой молчания, изъято из гласного исторического освещения, став преимущественно предметом устного потаенного предания. Формула забвения содержалась уже в знаменитой декларации Манифеста 12 марта 1801 г., возвестившего воцарение Александра I, о его намерении «управлять „…“ по законам и сердцу в бозе почивающей августейшей бабки нашей». Стало быть, непосредственно следовавший за тем период царствования ее сына — отца нового императора как бы вычеркивался из сознания современника, упразднялся как историческая реальность.
В немалой мере этому способствовали, конечно, и весьма щекотливые обстоятельства внезапной кончины до того вполне здорового Павла I. «Главным образом, по этой причине, — подчеркивал историк павловского времени М. В. Клочков, — в России в течение нескольких десятилетий не было специальных работ, посвященных царствованию Павла во всей его совокупности». На протяжении XIX в. оно фактически было признано государственной тайной. Все столетие действовали строжайшие цензурные запреты в отношении не только трагедии 11 марта 1801 г., но и павловской эпохи в целом, особенно если дело касалось широкой читательской аудитории. Запреты эти, несколько ослабленные в 1901 г. (в частности, в связи с выходом фундаментального труда о Павле официозного историка Н. К. Шильдера), были отменены, да и то не полностью, лишь после 1905 г.
По точному определению поэта, критика и историка литературы В. Ф. Ходасевича, глубоко интересовавшегося павловской эпохой, «правительство наше целое столетие ревниво оберегало память императора Александра Павловича в ущерб памяти его отца».
Ни об одном русском императоре не понаписали столько вранья и не распустили столько слухов и баек, сколько о Павле Первом. Это, как нетрудно догадаться, неспроста. Видимо, уж очень здорово стоял поперек горла современникам этот монарх, и точно так же стоит он поперек горла торопливым историкам, привыкшим вписывать все и вся в готовые схемы.
На поверхность всплыло множество мемуарно-эпистолярных свидетельств, вышедших из тех кругов русского общества рубежа XVIII-XIX веков (столичного дворянства, военно-придворной знати, самих участников заговора), которые были острее всего задеты павловским режимом и заинтересованы в его всяческой компрометации. Естественно, что эти свидетельства были сосредоточены на самых темных сторонах правления Павла и что они вбирали в себя смутные слухи, невероятные подробности, иногда чисто легендарного и анекдотического свойства.
Именно такого рода обличительные свидетельства, взятые, так сказать, на веру, в значительной степени определили тональность освещения Павла даже в трудах крупных, авторитетных ученых того времени, принадлежавших к различным идейно-общественным течениям: от монархического до народнического. Но в оценках павловского царствования они оказывались, как правило, удивительно единодушными. Под их пером оно выступало как эпоха «произвола и насилия», «бреда и хаоса», «вакханалии деспотизма», «слепой прихоти» и самовластных капризов, а сам Павел, неспособный к сколь-нибудь разумным и систематичным действиям, представал «пугающим образом тирана и безумца».
Начиналось все хорошо. В спокойное царствование Елизаветы Петровны, после беспорядков с престолонаследием эпохи Дворцовых переворотов, впервые был назначен бесспорный наследник престола – внук Петра Первого, великий князь Петр Федорович, будущий Петр III. В свою очередь, в 1754 году, у его супруги Екатерины Алексеевны, родился законный сын Павел.
Злые языки уже тогда говорили, что будущий император не сын своего отца, да и сама Екатерина не очень-то возражала против таких намеков. Так или иначе будущее мальчика было ясно – ему предстояло унаследовать у отца российский трон.
Но в 1762 году все смешалось в царском семействе.
Бабка Елизавета умерла. Ее наследник был свергнут и, при неизвестных до сих пор обстоятельствах, убит. А на предназначенном Павлу престоле оказалась его мать, которая этот заговор и возглавила.
Еще в бытность великой княгиней Екатерина с ее неукротимым честолюбием и врожденным инстинктом властвовать, была охвачена, по образному выражению А. И. Герцена, «тоской по Зимнему дворцу». Даже в первые годы замужества, по собственному признанию Екатерины, для нее уже «далеко не безразличной была „…“ русская корона». Вместе с тем Екатерина не могла не отдавать себе отчета в том, что сама она как принцесса ангальт-цербстская ни кровнородственно, ни юридически легитимных прав на эту корону не имеет.
Однако по мере того, как к концу 1750-х гг. все более прояснялась непригодность Петра Федоровича к государственному поприщу, у Екатерины и близких к ней при дворе сановников зреют планы привлечения ее к государственным делам. Так, в 1758 г. канцлер А. П. Бестужев-Рюмин, со своей стороны, предлагал Екатерине, втайне от Елизаветы в случае ее смерти, устранить Петра Федоровича и возвести на престол Павла с назначением ее при нем регентшей. В 1761 г. Екатерине стало известно о переговорах между фаворитом императрицы И. И. Шуваловым и Н. И. Паниным о способах отстранения от власти Петра Федоровича, когда не станет Елизаветы, и передаче престола Павлу, причем по одному из вариантов предусматривалось оставить при нем Екатерину в качестве правительницы.
Сама Екатерина говорила датскому посланнику, барону Остену, что предпочитает быть матерью императора, чем супругою, и что тогда она имела бы более власти и более участия в управлении страной. Но в глубине души она никогда и не думала разделять власть с кем бы то ни было, даже с собственным сыном, собираясь править единодержавно.
Впоследствии Павел узнал, как Екатерина совершила свой победный поход во главе гвардии в Петергоф и как ее растерявшийся супруг, отрекшийся от престола, был отвезен в Ропшу. А Никита Иванович Панин, к которому Павел скоро привык, внушал ему искусно некоторые странные и беспокойные мысли об императрице. Нашлись и другие, которые растолковали мальчику, что после смерти Петра III надлежало императором быть ему, Павлу, а супруга удавленного государя могла быть лишь регентшей и правительницей до его, Павла, совершеннолетия. Павел это хорошо запомнил. Тридцать четыре года думал он об этом дни и ночи, тая в сердце мучительный страх перед той принцессой, которая завладела российским престолом, вовсе не сомневаясь в своем праве самодержавно управлять многомиллионным народом.